Десять дней на войне с радиацией

Сериал «Чернобыль», созданный американским телеканалом HBO совместно с британской телесетью Sky, продолжают обсуждать во всем мире. Одни твердят, что авторы оболгали ликвидаторов, а события исказили, мол, сериал — чистая клюква и пропаганда, а целью было очернить страну.

Но есть и другие мнения: «Это не документалка, не реконструкция событий, а памятник тем, кто, жертвуя собой, погиб от острой лучевой болезни, умер позже от рака и лейкоза», «Я сам был ликвидатором. Как показано в фильме — так все практически и было. Еще страшнее», «Атмосфера передана точно: ложь и халатность одних, и подвиг других», «Только сейчас осознал весь масштаб той катастрофы».

Насколько правдиво в сериале отображены события весны 1986 года и соответствуют ли главные герои своим прототипам, рассказал «Армейскому стандарту» заслуженный военный летчик, Герой Советского Союза генерал-полковник Николай Тимофеевич Антошкин. Он в первый же день после катастрофы оказался на Чернобыльской АЭС. В обстановке, идентичной ядерной войне, он руководил действиями сводной авиагруппы. Сам по нескольку раз в день проходил на вертолете над аварийным реактором через тысячи рентген.

«Летчики хотели мародера сбросить в реактор»

В 1986 году Николай Антошкин был начальником штаба ВВС Киевского военного округа. В субботу, ранним утром 26 апреля, его разбудил телефонный звонок. Дежурный с командного пункта доложил, что в Чернобыль просят прислать вертолет. Местные власти обмолвились, что на атомной станции что-то произошло, подробности не известны. С аэродрома в Борисполе поднялся экипаж капитана Володина. Ми-8 взял курс на Чернобыль. Лететь было минут 30, 120 километров.

— А меня вскоре вызвали в штаб округа. Стало известно, что на Чернобыльской АЭС ночью, в 1 час 23 минуты, произошла авария. На место с «Внуково-2» вылетает правительственная комиссия. Нужна будет помощь авиации, — рассказывает Николай Тимофеевич. — Ближайшим к Чернобылю был аэродром Черниговского летного училища. Туда и было решено перебросить 51-й вертолетный полк из Александрии, что в Кировоградской области. Мы же с начальником химслужбы незамедлительно выехали на машине в Чернобыль. На подъезде к станции увидели красное зарево, в небо поднимался огромный конус дыма...

Антошкина тут же направили к Борису Щербине, который возглавил правительственную комиссию. Распоряжение зампредседателя Совета министров СССР было кратким: вертолеты на станции нужны прямо сейчас! К этому времени уже стемнело. Антошкин возразил: ночью вертолеты работать над объектом не смогут, но с рассветом в Припяти уже будет несколько машин.

— 27-го утром два Ми-8 под управлением полковника Александра Серебрякова и подполковника Юрия Яковлева подняли членов правительственной комиссии над разрушенным реактором. Совершая облет, мы увидели внизу малиновое свечение… Активная зона была раскалена. На крыше машинного зала лежали куски графитовых блоков и элементы тепловыводящих сборок. Радиация была такой, что бортовой рентгенометр с максимальной отметкой на шкале в 500 рентген в час зашкаливал. Кто-то предположил, что «светит» до 1000 рентген в час, но находящийся на борту академик Валерий Легасов рассчитал, что радиационное облучение там на самом деле в 3–3,5 раза больше. Это был очень знающий специалист, нестандартная личность, с сильным характером, при этом начисто лишенный высокомерия и чванства.

В реакторе горел графит со скоростью: тонна в час. А там его было порядка 2,5 тысяч тонн. Чтобы он полностью сгорел, потребовалось бы более трех месяцев. И все это время шли бы в атмосферу выбросы радиоактивных аэрозолей, отравляя все новые и новые территории.

Нужна была многослойная защита. Было решено «пломбировать», прикрывать реактор толстым слоем песка, смесью из борсодержащих веществ, свинца и доломитовой глины. Состав смеси разработал и подкрепил расчетами академик Легасов. С земли из-за высокой температуры и радиации к 4-му энергоблоку было не подступиться. Вся надежда была на вертолетчиков.

— Песок брали прямо на берегу у пристани, — вспоминает генерал Антошкин. — Это потом мне дали заместителя из гражданских, кто руководил бригадами рабочих-«партизан», призванных на военные сборы запасников. А первые мешки мы набивали песком сами, с замминистра среднего машиностроения и замглавы правительства Украины. Я был в форме, они — в костюмах.

Летчики проходили над реактором на высоте 200 метров. Ниже опускаться было нельзя. Из-за высокой температуры воздуха подъемная сила машины падала. Вертолет проваливался вниз на 20–25 метров.

— Мешки с песком сбрасывали из грузовой кабины. Это делал борттехник. Для страховки он был привязан тросом. Вся механизация — человеческие руки и плечи. Из открытой боковой двери шел жар… Когда груз падал вниз, радиоактивность повышалась до 1500–1800 рентген в час. Корпус вертолета, авиаприборы, обмундирование, лица и руки экипажа — все было покрыто слоем радиационной пыли. Респираторы были красными от выбросов радиоактивного йода. При этом экипажи совершали по 33 вылета в день при норме 15–20.

— В фильме есть эпизод, когда на мост через реку Припять пришли местные жители с детьми, с колясками, чтобы наблюдать за пожаром на станции. Многие зрители считают эту сцену надуманной, мол, такого быть в принципе не могло.

— На второй день моего пребывания в Припяти я пару вертолетов посадил в том числе и на стадионе. Когда они взлетали, поднимался столб пыли. Подъехав к стадиону на уазике, я увидел местных жителей, которые привели туда детей, некоторые были в колясках. Я стал их прогонять. В ответ услышал: «О, какой злой генерал, вам что, жалко, если мы технику посмотрим?» Меня это страшно удивило, это же был город атомщиков, они-то должны были знать, чем опасна радиация. Пришлось внушать: «Здесь все заражено, нельзя глотать эту пыль. Бегите отсюда немедленно. Потом меня еще не раз благодарить будете». Они ушли, правда, обложив меня напоследок матом.

— В фильме Борис Щербина говорит академику Валерию Легасову, что выбросит его из вертолета, если он не расскажет, как работает реактор.

— Это, конечно, полная дурь. Борис Евдокимович Щербина был большим умницей, строгим, но справедливым. К Легасову он относился с большим уважением, все время держал его около себя. На всех заседаниях постоянно обращался к ученому, во всем с ним советовался. Тот, кто писал сценарий сериала, видимо, «слышал звон, но не знает, где он».

Как-то вертолетчики поймали мародера. Их возмущению не было предела. Люди в зоне жертвовали собой, своим здоровьем, а эта сволота лазил по оставленным домам. Потом мог ведь продать украденное, а тот, кто купил, облучился бы... Летчики хотели сбросить мародера в реактор. Доложили мне, я, конечно, воспрепятствовал расправе. Мы его сдали властям. Вот это на самом деле было.

Борис Щербина и Валерий Легасов были старше меня, относились ко мне по-доброму, по-отечески. Но в первые дни у меня с Борисом Евдокимовичем произошла стычка. Я улетел вечером в Чернигов, чтобы провести инструктаж экипажей. Всю ночь не спал. Утром надо возвращаться, а тут туман… От Щербины наверху требовали ежедневных докладов, что конкретно сделано. «Накрутили» его хорошенько. Как только я добрался до Припяти, он набросился на меня. За меня заступились старшие товарищи — начальник химических войск генерал Пикалов и первый заместитель начальника гражданской обороны страны Иванов. Как говорится, подстраховали.

Потом я уже сам пришел к Щербине с докладом. С восходом солнца летчики и бортовые техники были уже готовы, но работа не шла. Рабочие-«партизаны» подтягивались только к 11 дня. После моего обращения погрузка была налажена.

— Как проходила эвакуация жителей Припяти?

— Все было очень организовано. Эвакуацию начали готовить уже в ночь с 26-го на 27-е. Утром людям объявили, что с собой можно взять только деньги, документы, минимум личных вещей. Жителям Припяти пообещали, что они вернутся в свои квартиры после дезактивации через несколько дней. Это была спасительная неправда. Иначе могла бы возникнуть паника. Люди бы лезли, ломясь в автобусы, с баулами и чемоданами. Время было бы потеряно. Жителей нужно было вывести в кратчайший срок. Был создан диспетчерский пункт, около каждого подъезда стоял милиционер с рацией.

Пока шла эвакуация, работать авиации запретили. Опасались: а вдруг из-за сбросов мешков с песком пойдут новые выбросы, и все это посыплется на людей?

— За 2,5 часа на моих глазах было эвакуировано 44,5 тысячи человек, — рассказывает Антошкин. — Были задействованы полторы тысячи автобусов и два электропоезда. Опустевший город выглядел как после взрыва нейтронной бомбы. Людей нет, а на балконах сушится рыба, весит белье, у подъезда стоят детская коляска, велосипед…

Авиационная группировка между тем пополнилась вертолетами Ми-26, Ми-24, Ми-8МТ, которые прибыли из Закавказья, Прикарпатья, Белоруссии и базировались на оперативных аэродромах в Чернигове, Гончаровском, Овруче.

Уже в первые дни стало понятно, что вручную 4-й энергоблок не забросать песком в нужном объеме. Вертолеты, идущие «каруселью», за день сбрасывали на аварийный реактор 56 тонн смеси. А по расчетам ученых, требовалось сбросить порядка 5–6 тысяч тонн. Антошкин стал думать, как повысить эффективность.

— Пробовали подцепить на внешнюю подвеску и саморазгружающиеся вагонетки, и самосвальные кузова. Все было не то, — говорит генерал. — И тут я вспомнил, как, пролетая над Одессой, увидел, как краны в порту опускают в трюмы громадные сетки, наполненные мешками с сахаром и мукой. Выслал запрос, сетей не оказалось. Мысль тут же переключилась на тормозные парашюты, которые были предназначены для сокращения длины пробега самолета. Нам срочно доставили 180 штук. Они имеют крестообразную форму. Чтобы получился гигантский кулек, техникам пришлось их края связывать-сшивать вручную. В результате, вертолеты уже брали на внешнюю подвеску по 1,5 тонны песка.

Потом, по нашей просьбе, десантники выделили нам 14 тысяч парашютов. В войсках шутили: «Антошкин разоружил две воздушно-десантные дивизии». Мы доработали конструкцию узла подвески, к новой, удлиненной, вертикальной балке приварили большое кольцо. И могли уже навешивать на вертолет сразу по несколько парашютов, наполненных песком.

Ми-6 поднимал 6–8 тонн, а Ми-26 — около 15. Это было новаторством. Потом мне без защиты присвоили звание доктора военных наук.

«Фронтовые сто грамм никто не развозил»

Но вскоре в те напряженные весенние дни 1986-го выяснилось, что в реакторе под слоем песка начался непредвиденный рост температуры. По рекомендации ученых с вертолетов стали сбрасывать только свинец.

— Со всей страны нам стали привозить свинцовые грузы: в виде пластин, болванок, дроби, — вспоминает генерал. — Купола парашютов мы стали обрезать и подвешивать большие бруски прямо к стропам. Вертолеты шли на реактор с гроздьями свинца. Помню, за день мы сбросили около 1,5 тысяч тонн. Но вскоре я стал замечать, что купола от парашютов растаскивают для хозяйственных нужд. Ими можно было накрывать машины, использовать как тент. Понимая, что зараженная ткань может попасть кому-то в дом, я дал команду, чтобы купола обрезали еще в Чернигове, а нам в район привозили только подвесную систему со стропами.

— Это правда, что солдаты-«партизаны» и офицеры запаса бастовали?

— У меня был подобный случай. Их пригнали на погрузку в район, прилегающий к Чернобылю. Первые наши вертолетные площадки располагались в 500–800 метрах от аварийного реактора. По мере увеличения радиационного фона мы отодвигали их все дальше и дальше от Припяти. Постепенно ушли на дальность в 14–16 километров. И тут мне докладывают, что химбат, мобилизованные «партизаны» отказываются грузить песок. Я примчался, командир их построил, доложил. Я спрашиваю: «Ребята, в чем дело?» Они кричат: «Товарищ генерал, здесь радиация, а у нас нет никаких средств защиты». Я говорю: «Подождите, вы только что прибыли, а мы здесь уже с 26 апреля. Стояли в Припяти, потом отступили на следующую площадку и еще дальше. Вот когда я побегу отсюда, и вы за мной топайте. Если я здесь, значит, и вы должны работать». Они загудели: «Поняли, товарищ генерал». Они потом, кстати, очень хорошо нам помогли.

— В сериале один из вертолетов подходит слишком близко к реактору и падает.

— Я был в Чернобыле первые десять дней после аварии. Мы не потеряли ни одной машины. Трагедия случилась через полгода, 2 октября 1986-го. Вертолет Ми-8, где командиром экипажа был капитан Владимир Воробьев, поливал объект дезактивирующем клейким раствором, чтобы связать радиоактивную пыль и не дать ей подняться. Пролетая под стрелой 160-метрового крана, машина зацепилась лопастями за трос и рухнула на землю. Они шли вечером на запад, на солнце, видимо, не заметили трос, накопилась усталость... Потом летчики — старшие групп, кого отправляли на работу в Чернобыль, приезжали ко мне на инструктаж.

— В фильме показано, как герои стаканами глушат водку. Все так и было?

— Когда эвакуировали население, все магазины остались открытыми, оттуда люди брали вино, водку, закуску. Это было. Но спиртным особо никто не увлекался. Помню день 1 Мая. Работяги не очень хотели работать, я привез им пару ящиков водки и сказал: «Ребята, давайте поработаем до захода солнца, а потом, в честь праздника, я вас угощу». А вообще, я не видел, чтобы кто-то развозил «фронтовые сто грамм». Люди где-то сами доставали, использовали по назначению. В этом нет ничего зазорного. Тогда уже знали, что спиртное в умеренных дозах ослабляет воздействие радиации. Но людям некогда было этим заниматься. Все вкалывали как проклятые, от восхода солнца до заката. У нас, например, машины с площадок в конце рабочего дня отправлялись на полевой аэродром в Малейках на дезактивацию. У нас там было два взводы химзащиты. Потом летчики ночью перелетали на свои оперативные аэродромы. Там экипажи проходили санитарную обработку, шли в баньку, чтобы смыть с себя всю грязь. Наверху над реактором температура была от 120 до 200 градусов, стоял дым. А внизу работающие винты поднимали с земли радиоактивную пыль. Экипажи все это вдыхали. Людей мы старались беречь. Ели они только на базе. Им выдавали йодистые таблетки, пасту против жесткого облучения. Для защиты от радиации летчики выстилали чашу сидения в вертолете тонкими свинцовыми пластинами, вырезали из них нагрудные жилеты, а толстые пластины клали на дно грузовой кабины.

— После аварии были опасения, что радиоактивное топливо проплавит бетон и заразит подземные воды. Шахтерам было предписано прокопать под 4-м энергоблоком туннель, где хотели установить холодильные установки. В сериале шахтеры работают абсолютно голыми. Это соответствует действительности?

— Когда сооружали туннель, я уже не работал в зоне, но когда прилетал, видел, как они толкали вагонетки. Жара была, конечно, страшная. Смена у шахтеров длилась по три часа. Они раздевались до пояса, но голыми я никого из них не видел.

«Брюханов не был трусом»

— В Чернобыль были допущены иностранные специалисты и наблюдатели?

— Никого, кроме ликвидаторов, до 5 мая в Чернобыль не пускали. 5 мая мы закрыли реактор, свечения уже не было. И первыми в зону пустили генерального директора Международного агентства по атомной энергии (МАГАТЭ) Ханса Бликса вместе с экспертами. Они облетели на вертолете район аварии, зависнув на несколько минут на высоте 400 метров и на расстоянии 800 метров над аварийным реактором. Воочию увидели разрушения, покинутый жителями город. Помню, эксперты из Франции все меня ощупывали, будто я был сделан из другого теста. Сказали напоследок: «Наверное, только при таком строе, возможно было за такой короткий промежуток времени сконцентрировать в этом районе такие колоссальные силы и финансовые возможности. Упаси бог, если у нас во Франции подобное случится, мы вряд так сумеем все организовать».

— О последствиях взрыва на станции долго ничего не сообщали. Это породило массу слухов и преувеличений.

— Зарубежные издания распространяли непроверенные данные. В частности, о том, что половины персонала станции и ликвидаторов уже нет в живых. Мне звонили друзья из Чехословакии, с кем я раньше служил, интересовались моим самочувствием. Отвечал, что вроде все нормально. Тут же подключились их жены, уточнили: «Да мы не о том здоровье, о мужском!» Я отшутился: «К половой активности добавилась радиоактивность». Сослуживцы отметили: раз шучу, значит, действительно все нормально.

— В сериале руководство станции после аварии показано полностью деморализованным. Каким запомнили директора АЭС Брюханова?

— Его образ в фильме сильно искажен. Виктор Петрович Брюханов был опытным руководителем. Представлен к званию Героя Социалистического Труда. И трусом он не был. Я каждый день поднимал его вместе с академиком Валерием Легасовым на вертолете над реактором. Что же касается первичного доклада, то он всегда бывает неточным. В данном случае был в чем–то обнадеживающим. Когда Брюханов с высоты посмотрел на реактор, сразу понял масштаб катастрофы. Он ходил весь серый, курил одну сигарету за другой, потому что понимал меру ответственности. Вина его в случившейся катастрофе, наверное, есть. При испытаниях директор все-таки должен был находиться на объекте. Хотя сам Виктор Петрович не раз говорил, что никакого эксперимента тогда не было, шла обычная проверка систем, предусмотренная проектом реактора. Брюханов получил облучение в 250 бэр и 10 лет тюрьмы. Освободился условно-досрочно. Работал в «Укринтерэнерго». Когда на торжественном собрании, посвященном 25-летию атомной энергетики, его в Доме офицеров в Киеве пригласили на сцену, зал встал и начал ему аплодировать. Будь он дураком и трусом, его бы так тепло не встречали. Реакция людей — это барометр.

— В фильме показано, как за героями неустанно следят сотрудники КГБ, причем в открытую, не таясь. Вы это чувствовали на себе?

— Атомная электростанция — объект серьезный. Они делали то, что требовалось. Я сам выделял для них вертолеты. Они с воздуха отслеживали, чтобы не было мародеров, чтобы никто ничего не поджег. Все было под контролем и наблюдением. Мне, слава богу, попадались в жизни только порядочные сотрудники госбезопасности. Мы помогали друг другу, в свое время совместно предотвратили угон самолета в моем полку, воровство оружия в одном из летных центров, поймали шпиона. Они сигнализировали, я вовремя принимал меры. И в Чернобыле они с большим уважением ко мне относились. Давали препараты-гемосорбенты с активированным углем. Мне недосуг было отслеживать, следят за мной или нет. Работал и работал. Первые четверо суток вообще не спал, только на пятые удалось немного прикорнуть. Помню, когда Щербина уезжал из Чернобыля, его менял Силаев, вручил мне выписку из протокола заседания правительственной комиссии от 2 мая, где было указано: отметить высокую организацию работ, проведенных ВВС, самоотверженность, проявленную личным составом… Сказал, береги, может пригодиться.

А накануне мы сидели втроем с Щербиной и Легасовым, они угощали меня коньячком. Выпили по граммулечке. Борис Щербина сказал: «Николай Тимофеевич, ты еще до конца не осознаешь, что ты сделал. Поймешь это позже». А ведь я ему как-то признался, что обманывал его. Выполнял сбросов больше, чем докладывал. Потому что на следующий день он мне ставил задачу и удваивал норму. На что Борис Евдокимович мне сказал: «Если бы у нас в стране все так делали, мы давно бы жили при коммунизме».

Тепло простились мы и с академиком Валерием Легасовым. Мы его иной раз по 5–6 раз в день поднимали на вертолете над реактором. Однажды я не выдержал, обругал его, сказал в сердцах: «Вы — ученый, ваша голова стране нужна, что ж вы все лезете наверх?» У нас ведь каждый экипаж докладывал, каких цветов активная зона и дым, какие на разных высотах температура и уровень радиации. На что он мне спокойно сказал: «Я все должен видеть своими глазами». Когда академик отправлялся на доклад в Москву, признался: «Вы — единственный генерал, который покрыл меня матом, но я на вас не обижаюсь». Обнял меня и расцеловал. Потом они еще не раз возвращались с Щербиной в Чернобыль. Когда прилетали, звонили мне на командный пункт, я их встречал и сопровождал.

6 мая, получив за 10 дней дозу облучения более 600 рентген и похудев на 11 килограммов, Николай Тимофеевич Антошкин попал в госпиталь.

— Врачи от меня шарахались, куда ни прислонят прибор, он «звенит». Поместили меня в теплую постель, я проспал больше полутора суток. Давали только витамины «Аэровит», которые у летчиков и так стоят на столе. И больше ничего. Тогда я снял халат, надел генеральские брюки и перелез через забор. Больше в госпитале не появлялся. Радиацию выводил нетрадиционными методами. Мне помогла целительница. Выжил, видимо, у меня была своя миссия на земле.

— С академиком Валерием Легасовым потом общались?

— Когда Борис Щербина поздравил меня с присвоением звания Героя Советского Союза, предложил позвонить Валерию Легасову и поздравить его с присвоением ему звания Героя Социалистического Труда. Я сказал: «Я — летчик, человек суеверный. Вот когда увижу награду, тогда и поздравлю». Но все-таки набрал номер, сказал Валерию Алексеевичу добрые слова. Выходит указ, а в списке фамилии Легасова нет. Я знаю пофамильно тех людей, кто приехал к Горбачеву и попросил выбросить фамилию Легасова из списка. Пусть это останется на их совести. Потом Валерий Алексеевич прилетал в Киев, у меня на мундире — Золотая Звезда, у него — ничего… А ведь он в Чернобыле провел в общей сложности 60 дней, когда одна команда сменила другую, он остался. Работал в режиме нечеловеческого напряжения, получил большую дозу радиации — около 100 бэр. В последующем сильно болел. Его бы беречь… Но он получил незаслуженный удар. Коллеги «прокатили» его, не выбрав в научно-технический совет института. Голосование было тайным. Это усугубило его депрессию. 27 апреля 1988-го, во вторую годовщину чернобыльской катастрофы, академик покончил с собой.

А Чернобыль все продолжал напоминать о себе. Через два года, 22 августа 1990-го, не стало Бориса Щербины. Ликвидаторы уходили один за другим.

Подводя итог, генерал-полковник Антошкин говорит о нашумевшем сериале: «Лирические сцены, может быть, в нем и хороши, но, что касается работы ликвидаторов, многое показано не так, как было, додумано. Создателям сериала нужно было проконсультироваться с участниками тех событий. В фильме не показано главное — Победа. В Чернобыле ведь все было, как на войне. Летчики, прошедшие Афган, мне говорили: «Да, там стреляли. Но, если ты увернулся, ушел, ты остался жив. А в Чернобыле пули — невидимые, смерть — повсюду, ты в нейтронной ловушке». И люди сознательно шли «на амбразуру». Нужно было закрыть реактор. Опасались, что может произойти еще один взрыв. Надо было защищать Родину, своих жен, матерей, детей. Я такого единения и энтузиазма больше нигде не видел».